Феодосия – значит «данная богом», Аполлон – ну, кто же не знает, - греческий бог искусств. Мою бабушку звали Федосьей Аполлоновной. Мы, неразумные и невоспитанные дети, звали её просто Бабой. Она казалась мне громадной неуклюжей медведицей. Маленькая - я её побаивалась. Как чуток подросла - стала хамить, принимая её доброту за слабость.
- Иди на огород, помоги мамке!
- Отстань! Хватит бубнить.
Виталька, дружбан мой не разлей вода, её уважал. Зато свою доводил до белого каления – бабушку Марию.
- Ну, погоди у меня, малахольный! - кричала она ему вслед, грозя кулаком.
А он, сверкая пятками, удирал из дома ко мне «гулять».
…Как мы, наши бабушки были подружками с детства. В начале войны моя, проводив мужа – деда моего, которого я никогда не видела, Дениса - на фронт, с шестнадцатилетней Верой и шестилетней Раисой – моей будущей мамой – перебралась в Донецк. В апреле сорок второго родилась младшая, Аллочка.
Война войной, а обед по расписанию: младенцу требовалось полноценное питание. В оккупированном Донецке было холодно, голодно, из-за обилия немцев и полицаев – мерзко, и потому - одиноко.
Перетерпев полгода и, наконец, дождавшись первого снега, бабушка увязала свой нехитрый скарб, выпросила у родичей большой деревянный сундук и привязала к нему саночные полозья. На дно уложила узлы, сверху, на тряпки, посадила Раю, доверила ей маленькую Аллу держать, и, вместе с Верой потащила эту карету по заснеженным дорогам, полям и пролескам чрез сотни вёрст до родного села - Андреевки.
Как удалось им не замёрзнуть в чистом поле, не заблудиться, не нарваться на разбойников, мародёров, насильников – одному Богу известно. В которого бабушка верила безупречно. Зная все какие ни на есть молитвы, она ничуть не сомневалась в их абсолютной эффективности и всю дорогу читала их убеждённым торжественным речитативом. Примерно с такой же уверенностью мы с Виталькой потом, через сорок лет после этих приключений, будем приговаривать своё непонятное:
Дождик-дождик перестань!
Я поеду в Туркестан!
С ключиком-замочком,
Аленьким цветочком.
Быстро сказка сказывается, а дело делается долго. Шли они, шли тогда по полю, может неделю, может две, саночки тянули. Добрались, наконец, до дома родного – брошенной своей, и от того ветшающей хатки. Покосились стены, крыша набекрень, печь рухнула и рассыпалась. Второй год никто не живёт. Дом – мёртв и заселяться некуда.
- Пойдём тогда к Марии! – говорит наша Федосья Аполлоновна рыдающим дочерям. Устали девочки и нет больше сил. Передохнуть бы! Авось, примет. Друг познаётся в беде.
Бросили санки около своей развалюхи. С Аллочкой на руках, уморенной переездом до того, что и плакать уже не могла, помирать собралась, пошла к Марииной хате. Верочка с Раей за ней. Дошли. Встали у порога. Стучащему да откроется. Мария не подвела: впустила.Согрела, накормила, приласкала, спать уложила. Всё по-человечески, по-настоящему. Так вот тогда и выжили.
Мы с Виталькой – маленькие, замурзанные, бестолковые и невежественные – этой истории не знали, как не знали тогда вообще ничего о жизни и людях. Все беды человеческие от глупости. Наверно поэтому мы были так несправедливы к нашим бабушкам, по-детски поверхностны, невнимательны и жестоки.
- Ты дура, дура! – кричала я своей, пытавшейся усовестить меня, терзая душу упрёками: «Гуляешь целый день, мамке помочь не хочешь, а ей тяжело!».
- Ищи-свищи! – смеялся Виталька над своей, запирающей его за шалости в чулане, из которого я, обладающая талантом Тома Сойера вскрывать замки гвоздями, неизменно его вытаскивала.
Глумились, дразнились, воевали с ними. А надо было руки целовать. Но мы не понимали. А они не обижались, конечно. Ни капельки. И от этого теперь, через сорок лет, такая грусть берёт. Что несправедливо это всё, не по-доброму, не по-человечески. Ну, детьми были. Ну, с детей-то малолетних, сельских дошкольников – какой спрос? Понятно, конечно. А всё равно грустно и даже, наверно, больно.
|