| |
Детские образы в художественной литературе – тема, представляющая огромный интерес для исследователя. Важнейшая функция детского образа в произведении – выражение авторской оценки описываемых событий и обсуждаемых идей. Детский образ так же является мерой человеческих качеств отдельных действующих персонажей и совершенства окружающего мира. Отношение «взрослый-ребёнок» - своеобразная мера достоинств и пороков сотворенных автором художественных миров, которые, по своей сути, всегда являются отражением существующей реальной действительности.
Можно что угодно говорить о 19 веке, восхищаться описанием жития российских аристократов, устройства быта помещичьих усадьб, одобрять деловитую хватку зарождающейся буржуазии, но итоговая оценка эпохи, выведенная Достоевским, на века останется неизменной. Никакое дело нельзя назвать благим, если за него была пролита хоть одна слеза ребёнка. Мир, залитый потоком детских слёз, так, что впору строить ковчег, однозначно заслуживает презрения.
С тех пор «слеза ребёнка» стала эталонной мерой человеческого счастья на все времена. Можно что угодно говорить о Чевенгуре, но «Копенкин догадался, что в Чевенгуре нет никакого коммунизма – женщина только что принесла ребёнка, а он умер». В одной этой строчке приговор всей советской эпохе. 20 век со всеми своими «усложнениями» ничуть не лучше 19-го, потому что всё так же разлучаются родители и дети: «Ветер дует, дождь идёт! А сына опять скоро не будет со мной», - вздыхает отец. Ничего не изменилось к лучшему, но случились ужасающие перемены. Немыслимый для 19, но «естественный» для 20-го ужас:
- О упокоении рабов божьих: Евдокии, Марфы, Фирса, Поликарпа, Василия, Константина, Макария и всех сродственников. О здравии – Агрппины, Марии, Косьмы, Игнатия, Петра, Иоанна, Анастасии со чадами и всех сродственников и болящего Андрея.
- Со чадами? – переспросил Пиюся.
- С ними! – подтвердил чекист.
За чертой красноармейцев стояли жены буржуев и рыдали в ночном воздухе.
- Устрани этих приспешниц! – приказал Пиюся. – Тут сочады не нужны!
- Их бы тоже надо кончить, товарищ Пиюся! – посоветовал чекист.
Похоже, уже счет пошёл не на слезы, а на детскую кровь?
Михаил Шолохов, пишущий о той же эпохе, что и Платонов, подтверждает оценку Платонова. Дети страдают – становятся сиротами, голодают, болеют и умирают. Мир жесток, в нем просто нет места для хрупкого, беззащитного существа, с рождения обреченного на верную погибель. Эта горькая мысль ярче всего выражена в небольшом рассказе «Жеребёнок». Сюжетом рассказа становится следующий случай – в разгар гражданской войны в красноармейском полку ожеребилась Трофимова кобыла. «…возле навозной кучи, густо облепленной изумрудными мухами, головой вперед, с вытянутыми передними ножонками выбрался он из мамашиной утробы и прямо над собою увидел нежный, сизый, тающий комочек шрапнельного разрыва, воющий гул кинул его мокренькое тельце под ноги матери. Ужас был первым чувством, изведанным тут, на земле». Несвоевременное появление жеребёнка обещает немало хлопот хозяину кобылы, потому Трофим принимает решение пристрелить малыша. Но «ликвидировать» жеребёнка на следующее утро Трофиму не удается. Не хватило бывалому вояке сердечной черствости, что поделаешь. Да и кто бы смог? Сам командующий, наверняка, «… войдет в его положение», как же не войдёт, когда ведь «...И командующий титьку сосал, и мы сосали, раз обычай такой…». Так жеребёнок остается в отряде. С ним неудобно, более того, опасно: «наводит панику в бою». «Гляну на него, и рука дрожит… рубить не могу», - жалуется эскадронный. «Сердце из камня обращается в мочалку».
Малыш погибает во время переправы. Трофиму самому приходится всё-таки пристрелить жеребёнка, поскольку тот не умеет плавать, и, утопая, увлекает за собой мать. Когда Трофим выносит из воды тельце жеребёнка, казачий офицер с правого берега пускает ему пулю в спину.
В настоящее время в литературоведении возникла сложная проблема авторства «Тихого Дона» и некоторых других произведений Шолохова. Зеев Бар-Селла («Детектив, Лингвист, Литературовед, Исследователь — всё с большой буквы!»)[3] в книге «Литературный котлован» выступает с рядом достаточно веских обвинений Шолохова в плагиате. Столь наглое покушение на «святая-святых» встретило достойный отпор российских шолоховедов – В. И. Баранова, Ю. Г. Круглова, Н. В. Корниенко. Тем не менее, спор, возникший вокруг настоящего вопроса всё еще нельзя считать оконченным, в печати продолжают выступать как сторонники Бар-Селлы, так и их оппоненты. Такое положение дел, естественно, значительно усложняет анализ предложенной темы, ставя автора работы перед необходимостью в начале анализа выбрать ту или иную точку зрения.
При том, что аргументы автора «Литературного Котлована» нам кажутся любопытными и не лишенными здравого смысла, остановимся, все же, на позициях классического шолоховедения. Во-первых, исходя из положения «презумпции невиновности», поскольку «следствие по делу Шолохова» возбуждено исключительно по инициативе дотошного следователя, но никак не по заявлению «потерпевших». Во-вторых, находя достаточно вескими и основательными доказательства «защиты». [4]. В третьих, полагаясь на собственное чувство единства и целостности авторского стиля.
Потому, развивая тему «Образ ребёнка у Платонова и Шолохова», мы вовсе не ставим перед собой задачи доказать «подозрительную схожесть» детских образов того и другого автора, тем самым подливая воду на мельницу Бар-Селлы. Цель настоящей работы – совершенно иная. Нам важно исследовать цельную картину детских образов в произведениях ведущих советских писателей 20-30-х гг, и, тем самым, определить общую характеристику указанной эпохи.
***
Вот отрывок из «Чевенгура»:
Пашинцева успокоил Копёнкин, сказав, что нечего спешить – победа за нами, все едино, обеспечена.
Пашинцев согласился и рассказал про сорную траву. В свое детское погубленное время он любил глядеть, как жалкая и обреченная трава разрастается по просу. Он знал, что выйдет погожий день, и бабы безжалостно выберут по ветелке дикую неуместную траву – васильки, донник и ветрянку. Эта трава была красивей невзрачных хлебов – ее цветы походили на печальные предсмертные глаза детей, они знали, что их порвут потные бабы. Но такая трава живей и терпеливей квелых хлебов – после баб она снова рожалась в неисчислимом и бессмертном количестве.
А в 1950 г. Платонов напишет рассказ «Неизвестный цветок», определенный им по жанру, как «сказка-быль». Это история жизни «маленького цветка», про который «никто и не знал, что он есть на земле»:
…однажды упало из ветра одно семечко, и приютилось оно в ямке меж камнем и глиной. Долго томилось это семечко, а потом напиталось росой, распалось, выпустило из себя тонкие волоски корешка, впилось ими в камень и в глину и стило расти.
Так начал жить на свете тот маленький цветок. Нечем было ему питаться в камне и в глине; капли дождя, упавшие с неба, сходили по верху земли и не проникали до его корня, а цветок все жил и жил и рос помаленьку выше. Он поднимал листья против ветра, и ветер утихал возле цветка; из ветра упадали на глину пылинки, что принес ветер с черной тучной земли; и в тех пылинках находилась пища цветку, но пылинки были сухие. Чтобы смочить их, цветок всю ночь сторожил росу и собирал ее по каплям на свои листья. А когда листья тяжелели от росы, цветок опускал их, и роса падала вниз; она увлажняла черные земляные пылинки, что принес ветер, и разъедала мертвую глину.
Днем цветок сторожил ветер, а ночью росу. Он трудился день и ночь, чтобы не умереть. Он вырастил свои листья большими, чтобы они могли останавливать ветер и собирать росу. Однако трудно было цветку питаться из одних пылинок, что выпали из ветра, и еще собирать для них росу. Но он нуждался в жизни и превозмогал терпеньем свою боль от голода и усталости
Сказка-быль? Уж не в Чевенгуре ли случилась эта быль? Не про Сашку ли Дванова? Не про тех ли это сказано, которые с кургана сошли в Чевенгур и «пошли в глубь города ничего не выразив и не воспользовавшись речью Чепурного для развития своей сознательности», ибо «их сил хватало для жизни только в текущий момент, они жили без всякого излишка, потому что в природе и во времени не было причин ни для их рождения, ни для их счастья – наоборот, мать каждого из них первая заплакала, нечаянно оплодотворенная прохожим и потерянным отцом», и после рождения «они оказались в мире прочими и ошибочными – для них ничего не было приготовлено, меньше, чем для былинки, имеющей свой корешок, свое место и свое даровое питание в общей почве»?
«Дети – это цветы», - читаем у Платонова между строк. Все люди когда-то были детьми, значит все люди – цветы. Отсюда – чарующая вера в человека: «А душа-то человека – она и есть основная профессия. А продукт ее – дружба и товарищество!». И. как следствие сильной, истинной, то есть бездоказательственной веры – горькое разочарование: «Сломленный ногою Чепурного стебель положил умирающую голову на лиственное плечо живого соседа». Цветок становится причиной гибели другого цветка! Как такое возможно?
Образ ребёнка у Платонова – более чем «мера мира». В нем – самая суть взрослого платоновского героя. Взрослый платоновский герой вырос из этого самого, «уроненного ветром семечка». Это сирота, беспризорник, одним словом - «прочий». И нет в мире ничего печальней горькой участи «прочего»:
Прочие же заранее были рождены без дара: ума и щедрости чувств в них не могло быть, потому что родители зачали их не избытком тела, а своею ночною тоской и слабостью грустных сил, - это было взаимное забвение двоих спрятавшихся, тайно живущих на свете людей, - если бы они жили слишком явно и счастливо, их бы уничтожили действительные люди, которые числятся в государственном населении и ночуют на своих дворах. Ума в прочих не должно существовать – ум и оживленное чувство могли быть только в тех людях, у которых имелся свободный запас тела и теплота покоя над головой, но у родителей прочих были лишь остатки тела, истертого трудом и протравленного едким горем, а ум и сердечно-чувствительная заунывность исчезли как высшие признаки за недостатком отдыха и нежно-питательных веществ. И прочие появились из глубины своих матерей среди круглой беды, потому что матери их ушли от них так скоро, как только могли их поднять ноги после слабости родов, чтобы не успеть увидеть своего ребёнка и нечаянно не полюбить его навсегда. Оставшийся маленький прочий должен был самостоятельно делать из себя будущего человека, не надеясь ни на кого, не ощущая ничего, кроме своих теплющихся внутренностей; кругом был внешний мир, а прочий ребёнок лежал посреди него и плакал, сопротивляясь этому первому горю, которое останется незабвенным на всю жизнь, - навеки утраченной теплоте матери.
Вот из какого материала делает Платонов своих героев, вступая в соавторство с их внутренними сокровенными силами неизвестной природы:
Почти каждый из тех, чье пришествие приветствовала чевенгурская большевистская организация, сделал из себя человека личными силами… (…) - это были сплошь самодельные люди…
Дети в произведениях Платонова – это цветы, но это вовсе не та «трава на лугу, где ее много, и она живет плотной самозащитой, и место под нею вложное, - так можно выжить и вырасти без особой страсти и надобности». Это удивительные, странные и редкие ростки из семян «безымянного бурьяна», упавших «в голую глину или в странствующий песок» , всему на зло проросших и «давших следующую жизнь – одинокую, окруженную пустыми странами света и способную находить питание в минералах».
***
Образ ребёнка у Шолохова принципиально иной, чем у Платонова. Шолоховское «дитя» с самого момента своего зачатия не имеет никакого отношения к «прочим», оно всегда любимо и желанно, его ждут, ему радуются, его счастье готовы защищать и отстаивать взрослые, сильные люди. В мире Шолохова даже жеребёнок, которому суждено родиться в мире, сулящем неизбежную гибель, находит своего защитника. В этом мире нет места для него и нет смысла в его рождении – но, лишь руку протяни, и вот он, мир другой, еще более возможный и реальный, чем существующий, где жеребёнок становится нужным и полезным: «Кончится война – на нем еще того… пахать».
Военный хаос – лишь временное искажение мировой гармонии и красоты. На самом деле все должно быть наоборот, и так оно и будет. Мир Шолохова основательно надёжен устойчив. Особенно ясно эта идея выражена в романе «Тихий Дон». Всё течёт: Дон течёт, сменяются эпохи, власть, гибнут армии, но жители хутора Татарского сеют хлеб, растят детей и ждут домой казаков.
Шолоховские «дети» счастливей и жизнерадостней платоновских. Они живут не в каком-то призрачном Чевенгуре, неизвестно откуда взявшемся и не понять куда катящемся, их место под солнцем определено за десятки и сотни лет до их появления на свет. Мир, в который приходят шолоховские «дети» - вечен. Здесь свои непреложные традиции преемственности и устои, жирная черноземистая почва, вместо «голой глины» и «странствующегопеска».
Даже Ванюшка из «Судьбы человека» - не лишний маленький человечек. Он тоже сын своей земли, она и есть его дом, а все люди вокруг готовы придти на выручку, поддержать, помочь, накормить, отогреть, одарить родительским теплом.
У Платонова – чудесная вера в возможность всечеловеческой любви и горькое разочарование. У Шолохова не вера, а, скорее, убежденность: знаю человека как себя, потому должен надеяться, что не подведёт. В этом нет ничего чудесного, зато не может быть и разочарования. Наоборот, возможно неожиданное удивляющее открытие еще большего величия человеческой души. Кто знал, что Аксиния так нежно полюбит детей Натальи и Григория? А ведь смогла! Они ее даже матерью признали. А что Григорий заплачет, обнимая сына?
У Платонова:
Ни один прочий, ставши мальчиком, не нашёл своего отца и помощника, и если мать его родила, то отец не встретил его на дороге, уже рожденного и живущего; поэтому отец превращался во врага и ненавистника матери – всюду отсутствующего, всегда обрекающего бессильного сына на риск жизни без помощи – и оттого без удачи.
И жизнь прочих была безотцовщиной, - она продолжалась на пустой земле без того первого товарища, который вел бы их за руку к людям, чтобы после своей смерти оставить людей детям в наследство – для замены себя. У прочих не хватало среди белого света только одного – отца, и старик, чесавший ребра на кургане, пел впоследствии песню в Чевенгуре, сам волнуясь от нее:
Кто отопрет мне двери,
Чужие птицы, звери?
И где ты, мой родитель,
Увы – не знаю я…
У Шолохова:
Посреди хаты стряхнул чужой человек мамку с шеи да как гаркнет:
- А где мое потомство?
Мишка струхнул, под одеяло забрался.
- Минюшка, сыночек, что ж ты спишь? Батянька твой со службы
пришел! - кричит мамка.
Не успел Мишка глазом моргнуть, как солдат сграбастал его, подкинул под потолок, а потом прижал к груди и ну рыжими усами не на шутку колоть губы, щеки, глаза. Усы в чем-то мокром, соленом. Мишка вырываться, да не тут-то было.
- Вон у меня какой большевик вырос!.. Скоро батьку перерастет!.. Го-го-го!..- кричит батянька и знай себе пестует. Мишку - то на ладонь посадит, вертит, то опять до самой потолочной перекладины подкидывает.
Контраст изображения налицо, но какое единство идеи! У Платонова ведь, присмотреться – та же картина отца, «пестующего» свое дите, но отца отсутствующего.
Да, дети Шолохова тоже несчастны. Они тоже мёрзнут, голодают, болеют, теряют родителей, умирают. Мир, недостойный единой их слезы высасывает из них кровь и души. Но, если у Платонова «дети» одиноки, то у Шолохова они под защитой и опекой взрослых. Платоновские «дети» страдают от невнимательности и нерадивости взрослых, шолоховские – от хаоса, временно нарушившего верный и устойчивый порядок мироздания. Взрослые делают все возможное, чтобы устранить этот хаос, выправить ход истории, сделать мир возможным для счастья маленького человека. Причем, дети у Шолохова ясно осознают миссию взрослых, сами готовы придти им на помощь и составить достойную смену.
***
Образ ребёнка у Платонова – образ цветка, одиноко отстаивающего свое право на жизнь. Детский образ у Шолохова – совсем иное.
На немецкой земле, в ознаменование героического подвига советских воинов- освободителей, павших в боях против фашизма, создано несколько памятников. Один из них - в Трептов-парке в Берлине. Это величественный мемориальный комплекс, в центре которого - 13 метровая бронзовая статуя Воина-освободителя. Советский солдат левой рукой бережно прижимает к себе девочку, а в правой держит опущенный меч, разрубивший фашистскую свастику.
Легендарный монумент скульптора Е. Вучетича очень точно передает идею Шолоховского «детского образа» - беззащитное дитя под могущественной защитой воина. Аналогичной символикой венчается финал «Тихого Дона». Этот же символ является основой сюжета повести «Судьбы человека».
Анализ детских образов в произведениях двух величайших классиков советской литературы дает нам все основания утверждать, что ни Платонов, ни Шолохов не давали положительной оценки эпохе 20-30-х гг. И все-таки, их оценки решительно не совпадали. Платонов, веря в прекрасные возможности человека, не может скрыть своих сомнений в силе человеческих сердец, или, может, наоборот, считает нужным заявить о своих опасениях во всеуслышание. Шолохов уверен в том, что человеку непременно достанет терпения, сил и мудрости изменить историю к лучшему. Здесь нет места наивности, Шолохов хорошо понимает, что восстановление разрушенной гармонии человеку достанется ценой немалой. Но Шолохов твердо верит в своего героя.
Библиография
1. Корниенко Н. В. История текста и биография А. П. Платонова (1926-1946) // Здесь и теперь. 1993. № 1. С. 119-130
2. Н.В. Корниенко. Сказано русским языком… Андрей Платонов и Михаил Шолохов: Встречи в русской литературе. –М.: ИМЛИ РАН, 2003. – 536 с.
3. Интернетрессурс. Журнал Вестник. № 15 (326) 23 июля 2003 г. Статья Семёна Ицковича «Шила в мешке не утаишь или крах шолоховедению» http://www.vestnik.com/issues/2003/0723/win/itskovich.htm
4. Интернетрессурс. Журнальный зал «Русского переплёта». Подъём № 1. Статья Людмилы Саратовой «Битва за «Тихий Дон» http://www.pereplet.ru/podiem/n8-04/Satarova.shtml
2005
|
|